когда турбо просит придержать марата подальше от айгуль, зима спрашивает, на кой хрен ему это делать. дискотека — возможность отдохнуть, мозги проветрить, до первого кулака, вместо бесконечного прокручивания в голове стычки с домбытовскими, заменять вспышки воспоминаний словами песен. в ушах набатом адидасовские извинения, ор кромсаемой скорлупы, перед глазами — крашенный в бордовый снег. и только-только вроде бы уладили вопрос с гордостью универсамовского лидера. девчонку вытащили, вернули. помятую, тихую, пустую такую. что там с ней происходило, вахит знать не хочет. не хочет копаться в очевидном: не глупый, понимает, на самом деле. и всё, что связано с домом быта и айгуль так резонирует с внутренними переживаниями о тайном, спрятанном от своих же пацанов, что зима хватается за любую возможность сгладить ситуацию. но турбо же не зря свою кликуху носит. ему на жопе ровно не сидится. и послать бы к чёрту с его просьбами непонятными, веющими намёком на явно тупую идею. нет, ваха глотает "потом скажу" и бешеный взгляд валерки, убеждая себя, что в просьбе этой ничего такого нет. зима заходит в туалет, пока турбо отдирает марата от его девушки, и на выходе из кабинки будто бы случайно сталкивается с жертвой турбовских секретных мероприятий. стрельнутая сигаретка, разрешение покурить вместе. да скорлупа бы от такого кипятком ссалась, гордо бы набивала себе авторитет перед остальными мелкими, а маратка их стоит, носом вертит.

— а этот смотрел? "человек с бульвара капуцинов"?.. — темы как-то сами приходят в голову. зима старательно не замечает рвение марата как можно скорее закончить разговор — между "тыр-тыр-тыр" и "уааа, уаааа" сам увлекается происходящим. он тушит хабарик о писсуар, на ходу бросает: "дай ещё одну," — и чужое нетерпение как-то особенно сильно бросается в глаза. вахит ещё немного мурыжит марата, затягивается глубоко и думает: хватит со звездюка, а то в двери ещё глазами дыру прожжёт. когда младший адидас едва ли не в один прыжок оказывается за дверью, оставляя зиму досмаливать в гордом одиночестве, тот остаётся наедине с вопросом: на кой хрен вообще нужна была эта задержка.

он выходит к танцполу, и как-то сразу сменившееся за относительно короткую отлучку всеобщее настроение въедается в кожу и ощущается где-то на загривке противным предчувствием беды. зима, может, и не образец чуткости и внимательности, но не заметить шепотки, смешки, надменно ехидные взгляды, передаваемые друг другу подростковой толпой-стаей трудно. он ловит под локоть девчонку с хвостом, — вечную спутницу турбо по дискотечным медлякам, — коротко, напряжённо спрашивает, что случилось. а та, задыхаясь от какого-то дикого злобного восторга, вызванного сплетней, выдаёт ему то, что он и так где-то в глубине души знает: что девчонка марата завафлилась и, как все пронюхали о том, позорно удрала с дискотеки. а у самой глаза так и блестят плохо скрываемой радостью. зима брови хмурит: да они же пытались всё замять! едва ли не физически чувствует, как едва обретаемый контроль над ситуацией утекает сквозь пальцы.

и в воспоминаниях непрошенным гостем проносится недавний монолог турбо про помазков. втирал так старательно, мол, "отшивать таких надо сразу", и зима покивал, конечно, согласно головой, а по нутру расплылось едкое разочарование. к айгуль он испытывает что-то вроде сочувствия, потому что само собой как-то догадки о девчонке накладываются на них с валерой. один неосторожный шаг, одно сомнение пацанов. одна догадка в их сторону, вполне обоснованная, и его на пару с турбо отошьют к чертям собачьим. и ходить потом им озираться, пока не почикают в подворотне. вахиту неприятно. и в тот раз он постарался замять разговор.

— кто сказал? — коротко, нависая над девчонкой хмурой расстроенной тенью спрашивает зима, почему-то заранее предвидя ответ. ответ, который он совершенно не хочет слышать, но дожидаясь, тут же отправляется на поиски бедового друга.

турбо, блять, втянул же, скотина ты последняя.

вахит забивает на куртку, выходит на холодный воздух проветриться. на улице компания ребят, ржущих гиенами, разносит по морозу имя айгуль, и слух теперь кажется совсем необратимым. зима кутается в свитер, мгновенно замёрзший как будто вовсе не из-за погоды. от очередной сигареты уже тошно. и от дк тошно. и от глухо доносящейся музыки тоже тошно. чего там, тошно от всей этой истории с видаком, да и сама затея его спиздить за последние сутки перестала казаться такой уж блестящей. зима возвращается в помещение прямо к очередному медляку, сотрясающему дом культуры вообще не к месту и добавляющему горечи к табачному привкусу во рту. трётся где-то у стены за поредевшей толпой, когда у входа мелькает знакомая недовольная бешеная рожа. вахит чуть не влетает в валеру на полном ходу. заледеневшие пальцы цепко, накрепко сжимают ткань уже со времён недавней поездки примелькавшейся куртки.

— перетереть надо, — плюёт зима предложением на грани приказа и тащит за собой вглубь дк. им бы подальше отсюда, где нет ни сплетен, ни чужих глаз, ни ушей, но настоявшаяся злоба туманит мозг и срочно требует выплеска. в который раз за вечер открывается знакомая дверь: вахит этот туалет за сутки видит чаще, чем собственную мать за всю неделю, и заталкивает турбо внутрь, с размаху дёргая за ними ручку. в помещении как будто бы пусто, все кабинки приоткрыты, и зима круто разворачивается к другу. глаза в глаза, нос к носу. предъявляет:

— какого хрена происходит? я для этого марата отвлекал? — вахит не орёт, но голос будто со стороны слышит свой, отражающийся от голых стен. лающий и напряжённый. у зимы кулаки страшно чешутся. — чтоб ты как бабка подъездная сплетни ходил, разносил?

за последние сутки вахит передумывает очень много мыслей. стычка с домом быта, абсолютно беспринципная, построенная на пиздеже с самого начала, прокручивается фильмом перед глазами, пока он сидит на диване качалки сторожевым псом для марата. турбо что-то там выяснить пытается, суетится, а зима вот только-только видел, как их новоявленный лидер от первого крика своего младшего извиняться кидается. не по понятиям. не так их учит улица. вот только будь вахит на месте адидаса, станет он ждать как тому же турбо отпилят какую-нибудь часть тела? он уже в тот момент не представляет, как они будут спасать честь универсама и его лидера. и вот тут принципы дают трещину, и от трещины этой голова гудит под пристальным злобно-напряжённым взглядом валеры, мечущим молнии в глухом недовольстве. под боком марат всё рвётся к своей айгуль, и вахиту кажется, что хуже уже быть не может, пока даёт тому затянуться сигаретой с руки. а потом видит опущенный девчоночий взгляд, в котором детская непринуждённость сменяется обречением. с корнем оторванным детством и правом на волшебное первое влюблённое. вахит не облекает в слова даже глубоко внутри то, что понимает сразу. по турбо видит, что тот тоже смекает что к чему, но ведь пока никто вслух не произнесёт — неправда? зима с каким-то обречённым нескончаемым молчанием развязывает руки марата, и тот кидается к девочке. белый фартучек выглядит таким серым в руках такой же посеревшей уводимой адидасом айгуль. как же они влипли.

от расспросов пацанов не отвертеться. зима прикидывается глухонемым: ничего не видел, ничего не слышал. самого скрутили, падлы, ткнули в снег, и он всё пропустил! картинка разбито извиняющегося вовы никак не выйдет из головы. вахит сам спрашивает с адидаса, за всех пацанов. пусть выкручивается, как хочет. не зиме отдуваться за всех. но не может сдержать радостного рёва, идущего прямо из груди, из нутра, когда слышит, что от дома быта осталось одно неприятное воспоминание. турбо обнимает, когда взгляд цепляется за старшего суворова, недовольного, всё ещё готового зубами выгрызать себе авторитет у других группировок. одной потасовкой из-за видака ничего не заканчивается. по крайней мере, ситуация с айгуль как будто действительно заминается. не звучит из каждого района, и марат, опоздавший на сборы, не рвёт и не мечет. оправдывает фамилию — с суровой решимостью принимает братский кулак в фанеру за опоздание, как будто теперь за двоих стоит против всего мира. и решимость эта выглядит тяжёлым предсказанием. универсам превращает коробку в тренировочное поле, готовится к тому, что гордо именуется войной. ваха всё думает: они такими темпами полягут. жизнь в группировке сама по себе риск, но за последнее время плохих событий как будто бы становится чересчур много.

зима перед дискотекой сам себе даёт обещание расслабиться этим вечером, пока не начнётся очередная потасовка, стоит кому-то нарушить круг. планы обычные: потрястись среди своих, пару раз сгонять на перекур, смочить горло, недовольно наблюдать за медляком турбо, предложить кому-нибудь из девочек составить компанию на один танец. и так по кругу. и можно поверить, что страшное позади. можно поверить, что обещание войны — всего лишь паранойя адидаса после пережитого. человек с афгана вернулся, в конце концов, ему повсюду должно мерещиться обещание расправы. можно поверить, что всё нормально. и в дк как обычно весёлые лица, лимонады в банках, и все здесь только для того, чтобы хорошо провести время. никакого апокалипсиса не происходит. про дом быта все районы словно забывают. ни слова ни про недавнюю разборку, ни про видик, ни про айгуль. хочется верить, что гроза универсам обошла стороной. зима, оттаявший после недавнего молчания, даже оживает будто. въедливое "право на надежду, с верою в любовь" на сегодняшний вечер.

валерке будто жизненно необходимо всё испортить. взбрело что-то в голову, и лезь с ним в пекло. вахита он, конечно, не спрашивает, хочет ли тот участвовать в сомнительных авантюрах. и молчит, и раздражает тем безмерно так. вахит предпочитает поверить в срочность дела, потому что турбо — единственная его константа: он был с детства, он был с первых дней в универсаме, во времена кащея и, вот сейчас, когда всё летит в тартарары он всё ещё здесь и рядом. и не хочется думать, что его валера всё поруинит. они же друг за друга, они же вместе. и если зима не хочет объяснять, что случилось с домбытовскими, само собой разумеется, что турбо должен понять: так надо. так к лучшему. и не надо лезть в это дело, пока всё приходит в норму.

когда хорошо знаешь человека, наверное, лучше прислушиваться не к своим хотелкам, а к здравому смыслу. и карауля марата, и задерживая его всеми силами, вахит где-то глубоко внутри себя заранее знает, что доверять обещаниям рассказать о планах уже после — затея откровенно херовая, отдающая точащим подозрением. и охуительные истории — маленький уход в эскапизм. марат не слушает, это зиме больше надо попридуриваться, повтирать что-то про уважение. уважение — это знакомо. это ещё одна константа дворовых понятий. и, в отличие от турбо, всегда честная константа. выход из туалета — попадание в зазеркалье будто. тот же танцпол, а лица будто инвертированы в абсолютную противоположность. добро — злоба. улыбка — усмешка, оскал. открытость — шепотки. чувствуется в воздухе необратимость, вахит ощущает себя вновь смотрящим на отрезаемое марату ухо и слушающим повторяемые извинения вовы; оттого так башкой встряхнуть хочется, и едва не ведёт от осознания: всё летит к чертям. не исправишь тут ничего уже. не после горящих глаз и возбуждённой пылкой речи подруги турбо. а та стоит заведённой игрушкой, палит как на духу. вахит о случившемся предпочитает не думать — малика упивается недавно услышанным.

шмыгнувший за входную дверь дк вахит дрожащими — предпочитает думать, что от холода, — пальцами чиркает спичкой о коробок. по черепу разливается гулкая пустота. он не знает, как всё исправить. пацаны ведь не звери, а айгуль, приведённая маратом к ним, как будто автоматически своя, и универсам весь за неё головами отвечает. зима тут промолчал, там недосказал, вова красиво завернул, и они вроде как выбрались сухими из воды. да что им, не перевернуть историю с ног на голову? кто поверит бывшим домбытовским? мало ли, что те из мести бы наплели, всё можно было вывернуть в пользу универсама. но нет, турбо больше всех надо. сгустившееся всеобщее глумление само собой постепенно начинает рассеиваться, и уже так не душит атмосфера дк, и зиме в доме культуры даже дышится полной грудью. он так и не находит путей решения проблемы. что дальше? им придётся отшить марата? а с девчонкой что? она, такая не похожая на остальных девушек универсамовских пацанов, вообще не должна была участвовать в разборках. могла бросить видак, могла вжаться в угол, глядишь, и пронесло бы. это же клеймо, как ей теперь, такой "грязной", дальше быть? из зимы предсказатель, конечно, так себе, но тут особо и думать не надо: айгуль в ближайшее время спокойной жизни никто не даст.

как только зима видит турбо, он хочет ему вмазать. за разнесённый слух. за марата. за его девушку. но главное, за то, как он заставил зиму участвовать в её травле. валера понимал, что так будет, когда озвучивал просьбу? или действовал по ситуации? вахит по факту знает не так много: прав ли, что турбо догадался с самого начала, или тот действовал сегодня по ситуации, вынюхав что-то? злило то, как валера (именно он) положил хер на попытки вахита свести на нет случившееся в снежинке. хоть бы из солидарности молчал. хоть бы просто поговорил нормально с глазу на глаз, без предъяв в сторону младшего адидаса. вахит давит понимание, что стоило бы всё-таки нормально обсудить айгуль, не гасить разговор после первого же произнесённого "помазка". но так разговор недавний ложится на них самих, что в зиме что-то обрывается в тот момент. и он не может не выдохнуть побеждённое "понятно". а что понятно? туркин вообще осознаёт, что они сами хуже помазков?

в туалете тусклее чем прежде. дискотека к концу уже подходит, и сегодня даже без драк: слова оказываются действеннее кулаков. во всеобщем гуле, через который они пробираются к уединённому месту, то и дело слышится "загвазданное" сплетней имя, и вахит не может не представлять, как то же самое происходит с ними. ещё слышатся последние песни, но заедает давно отзвучавшая строчка "с правом на надежду", и надежды этой лишает тот, от кого ожидаешь меньше всего. в полумраке комнаты чужие глаза кажутся неожиданно тёмными, болотными, и эта муть ложится на почти болезненное принятие: валера так поступил, потому что считает правильным. плевать, что там думает зима, в мире турбо всё ясно как дважды два. помазков отшиваем, за универсамовскими не должно быть косяков. только косяк есть. и это не айгуль. брови сходятся на переносице от чужого крика, от долбящих по коже выдохами слов. они так близко, что решение одно — башкой в нос, чтоб заткнулся. вахит сдерживается. и даже тычок куда-то между рёбер за грудной мышцей терпит, даёт выговориться. задать вопросы, от которых за последние сутки начинает гудеть голова.

башню срывает после слова "неправильно".

— сказал бы — что-то по другому было? — теперь уже он наступает, шаг вперёд делает. и оттащить назад некому, некому сдержать его нешуточное озлобление разочарованием. — турбо, а тебе ли говорить про "неправильно"? нахер девчонку подставлять? ты её вчера видел? правда думаешь, что она кому-то там сама дала? я, может, чего-то не понимаю, но мы-то с тобой лучше что ли?

на языке вертится: "это мы вафлёры, валер, это мы на её месте должны быть". зима, кажется, всё красноречие тратит на марата и потому больше скалится недовольством. да и какие тут слова подберёшь? они в жопе. всё. точка. конец.

— а себя терпишь, значит? — неожиданно едким обвинением на грани полной серьёзности. зима, может, предпочитает не вспоминать, как турбо его почти полгода морозил, но не сотрёшь осень, на протяжении которой лицо валеры каждый раз при встрече отражает что-то среднее между отвращением и желанием вернуть всё как было. как же вахит себя изводил всё то время. как ссал от этого отношения. быть отшитым — самый сильный страх пацана из группировки. не страшнее, чем видеть как тебя презирает тот, из-за кого сердце бьётся как перед массовой дракой. и когда вроде бы они оба принимают, учатся жить в хождениях по канату над пропастью вдвоём, турбо снова лезет со своим незыблемым пацанским законом. да, зима промолчал. и молчит он куда дольше, чем последние сутки.

лиличка! в.в. маяковский

и в пролёт не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
когда они так разошлись во взглядах? вот только детьми мелкими спелись, подружились накрепко и навечно: от догонялок до первого прогула физики. всё вместе: нагоняй от учителя, поход к директору, прыжок от чушпана до звания супера за несколько лет. относительно спокойный ваха с детства тянется к реактивному валере, которому везде лучше, кроме как дома. вахит, конечно, пару раз за жизнь застаёт в квартире друга его родителей. проспиртованных, невменяемых. быстро смекает что к чему и ненавязчиво так предлагает отсидеться у него дома: мать вернётся в ночь, а у отца всё равно вахта. не помешает. валера никогда не мешает вахиту, даже когда заводится с пол оборота, и, может, разница в темпераметрах их и сглаживает все шероховатости. вахе хочется верить, что иногда он может затормозить туркина, если того клинит окончательно, до бешеного взгляда, который прорезается даже сейчас, с каждым вопросом "что случилось?" разгорающимся в опасный костёр желания дознаться до правды. смуту навести в их и без того карточном домике стабильности. вахит часто идёт за ним, у самого из проблем — сиротство при живых родителях и вечно пустые стены дома. он компанией прибивается с валерой к универсаму, и они теряют имена, становясь турбо и зимой. стирается что-то пока ещё домашнее, а улица быстро учит новой жизни, дворовой, на грани криминала. получать по зубам больно, пока ты скорлупа. зато за тебя вся улица стоит, а через пару лет уже ты будешь решать, кому за что прилетит по фанере. вахиту... нравится обретаемый авторитет среди малышни. он старается поступать по совести, в надежде, что из ребят вырастет что-то путное. наверное, он слишком буквально берёт на себя ответственность перед теми, кто оказывается под его крылом. в этом и разница: зима всё хочет замять, адидаса выгородить, маратке с этой его айгуль помочь простым замалчиванием. а турбо вгрызается в неосторожные фразы, чтобы всё по дворовому кодексу. они расходятся во взглядах, расставляя разные приоритеты.

молотком внутри стучат вопросы валеры, пока ваха в стенку смотрит — не на друга. не хочет видеть привычно взбешённого взгляда, мечущего молнии от нарастающей злобы. кто извинялся, что случилось, так что там было. не молчите. у зимы в горле комом встаёт слышанное ранее, и марат под боком отмалчивается, погружённый в переживание о своей ненаглядной. есть в этом вечере что-то такое необратимое, будто на универсам мчит огромный снежный шар, и до оттепели теперь не дожить. и все вопросы турбо комкаются, перерабатываются в обвинения. в этой башке кудрявой одно: понятия уличные, в которых всё просто и понятно, и нет никаких серых оттенков, никаких других путей решения. едкой шуткой звучат эти уличные понятия, по факту — законы. будто ментовские. не попрёшь против, не посмотришь, кого задевает когда-то выдуманное, чему теперь слепо следуешь. ваха и сам следует, до последнего, да только избитый, с царапинами по шее, умытый своей кровью и слышащий чужой усиливающийся крик, он где-то глубоко внутри благодарен адидасу за извинение. глубоко, там, где сам преступил давным-давно все мылимые и немыслимые постулаты.

не назвать их с турбо дружбу спокойной: они всегда вроде бы где-то вместе, всегда друг за друга и за улицу, но там накипит — пособачатся, тут кто пизданёт лишнего — в морду получит. кино вон недавно через ссоры, препинания и драки кое-как показывать начали. всё у них не слава богу, и ваха даже думать о полугодичном напряжении между ними не хочет. а ведь тогда всё внутри кипело, и оплеуху хотелось зарядить: мне плохо, ты не помогаешь, отшей уже или перестань смотреть как на выродка последнего. в сегодняшней ссоре, разливающейся по полумраку туалета, вплетаемой в голос певца для романтического танца, нет скрытого "всё равно вместе".

зима как будто дышит в стену между ними, пока в лицо летят упрёки. это не решать, какой провод воткнуть в проигрыватель или каким цветом писать буквы на ватмане. они не сходятся в куда более глубоких и серьёзных вещах. и, может, ваха видит себя на месте девчонки, слыша вместо "вафлёрши" "педика". потому что турбо ему сегодня показал, как легко можно втоптать человека в землю. и не нужно будет железных доказательств, чтобы однажды ткнуть в них с валерой пальцем и вывалить всю правду. возможно, зима себя накручивает. только один раз он уже выдал своё внутреннее, тайное, сокровенное совершенно случайно, не намереваясь вообще хоть когда-либо в чём-то признаваться валере. что, долети молва до народа, он сможет сориентироваться? у айгуль не получилось.

отлично отдохнул. отлично развеялся. не дискотека — сплошное удовольствие.

— адидас твои косяки разгребать пошёл, вообще-то, — да, за своё нужно хвататься зубами. ваха куда подальше гонит образ турбо, тащимого к адидасу на его — зимы — горбу, когда говорит это. вахит вообще не понимает, на кой чёрт надо было пускать внутрь домбытовских (по путанным объяснениям лампы, возмущённого едва ли не больше приходящего в себя валеры похищением видака; ну и девчонки в придачу). обвинять турбо не хочется. но это его желание дорваться до правды и раструбить её по всем группировкам стоит выше понимания вахита, и потому он снова бьёт по валериному самолюбию. — правда в том, турбо, что ты встал спиной не к тому человеку и всё похищение провалялся на полу. по-моему, это дом быта должен был отвечать за все косяки, а не айгуль. уже ответил.

вахит всё выговаривает на одной ноте, ровной, почти что отрешённой, будто известные факты констатируя.

— а по-моему, как раз та же, — брови секундно взлетают вверх, едва ли не в едком удивлении. — мы же о понятиях разговариваем, нет? ты не хотел, чтобы слухи об айгуль распространились дальше универсама: до твоих сплетен никто в её сторону косо не взглянул. это же не по-пацански, с порченой ходить! а с пацаном — да? ты своими попытками отвести от себя все взгляды нас потопишь, блять.

последняя фраза как будто самому себе звучит. и правда, турбо как-то чересчур цепляется к произошедшему между группировками. из страха ли, из вины, из тупого следования кодексу "чести". они все крупно облажались, и делать самой виноватой девочку, которая от их амбиций пострадала — верх цинизма.

— что ж ты тогда меня не отшил? я спалился, головой не подумал, — вахит голову опускает, смотрит исподлобья так, волком, задетый за живое. притупилось со временем, но не отболело. и примеряется чужая роль так впору, и садится как влитая, что невозможно не проводить параллели. турбо прав, они хорошо держатся — не придерёшься. так и к айгуль кроме валеры никто особо не цеплялся. ваха, по крайней мере, не видел, чтобы на неё коршуном кто-то на дискотеке налетел. девчонки улыбались, тянули танцевать; ну жалась она к стене. мало ли что с маратом не поделила? всегда было на что списать. дому быта самому бы поскорее забыть, как распалась группировка, кому дело до какой-то чужой девочки? посреди мысли вахит спиной налетает на дверь, пружинит от неё обратно, сокращая расстояние до минимума. встряхнуть за плечи хочется или нос разбить — одним словом, привести уже в чувство. от чужой злости внутренности крутит, противно так и гадко. у них-то выбор был, в отличие от айгуль. вахит свой выбор принимает, потому что лучше уж нож в подворотне, чем тоска беспросветная.

— смелости? смело себя мараткина девка вела, когда в видак вцепилась, — ваха действительно сжимает пальцами куртку в районе предплечий и встряхивает их одним движением. что же ты наделал, придурок. с губ почти шёпотом вырывается: — валер, мы же только с домбытовскими покончили. всё дерьмо только-только закончилось, валер.

слышу голос из прекрасного далека,
он зовет меня в чудесные края.

прокля́тый видак. зима, серьёзно, миллиард раз про себя покрывает всем словарным запасом видеомагнитофон, кинотеатр и желание универсамовских найти лёгкую золотую жилу. и мужик-то этот, не вовремя подошедший, в самый разгар пацанских разборок, смотрел тогда на них змеем из райского сада, душу травил помятой пачкой банкнот в морщинистой руке на пороге собственной квартиры. универсам всё по людям, с миру по нитке, всегда собирал: тачку остановят, за въезд потребуют; на позвонить скорлупу отправят собирать, вещи с чужих плеч снимут. а тут такой шанс: сиди на жопе ровно, только за вход успевай требовать монету, и всё само собой приложится, — деньги в первую очередь. знать бы тогда, чем обернётся... зима смутно понимает, что сам нашумел, и дело, может, прогорело бы, не сложи мужик дважды два, не пойми связь между поздним визитом мальчишек с расспросами и пропавшей вещью. прокля́тый видак, прокля́тый мужик, прокля́тая кассета с порно, за которой зима пальто заставил вернуться. на них всех косяков миллион, и всё похищение — с самого начала сомнительное мероприятие. но они, привычные жить воровством и наглым вымогательством, даже не думают поинтересоваться, откуда у мужика столько смелости посреди потасовки-отшивания звать пацанов к себе домой. откуда столько веры, что в такое-то время не обдерут.

— ты себя видел? куда тебе с нами идти было, турбо? и что бы ты сделал? у них там в засаде, наверное, весь дом быта сидел, — хмурит брови вахит: с пробитой башкой, злой, готовый мстить за уязвлённое эго, — зима ни на секунду не верит, что валера там сыграл бы особую роль. сейчас кажется, что с ходу похоронил бы пошатнувшегося в своём авторитете адидаса без шансов на восстановление последнего в глазах универсама. а им сейчас никак нельзя наводить смуту среди своих же: нужно вместе быть, перед другими группировками держать лицо, не показывать внутренних проблем. не выдавать слабости. вова прав: готовиться нужно к войне, да не подставляться больше: нет друзей вне универсама. доверием потом прилетает по затылку. турбо всё никак не унимается с этими извинениями, и вахит зубы сцепляет зло, едва не скрипит эмалью пока ещё целых резцов. привязался же с этой темой и ждёт, что после сегодняшнего ему кто-то что-то ответит? турбо там не было. они действовали по ситуации: извиняться не по понятиям, но и засада выглядела вообще-то не многим лучше. — да что ты пристал с этими извинениями? меня больше волновало, что нашему пацану чуть ухо не отпилили, а ты своих же пытаешься в чём-то там уличить. нахера ты универсаму палки в колёса ставишь?

ответы находятся сразу, как чужая рука сминает ткань свитера, но зима прикусывает язык. все они виноваты. турбо, не знавший, что домбытовские пришли из-за видака; адидас, не сумевший разобраться; зима, проваливший попытку не попасться на краже. пальто, марат. кто не виноват, так это айгуль, но почему-то именно она отдувается за всех. знала, не знала, на что шла: девчонке было всего четырнадцать лет, и кто её разберёт, понимала ли она в какую компанию попадает? видела ли в группировках беспринципных мудаков или жила своими какими-то романтизированными мечтами о пацанских законах и мнимой безопасности среди "своих"? турбо так удачно всё выворачивает в свою пользу, что попробуй теперь, отмой и универсам, и девочку в частности от стремительно распространяющихся слухов. валера ещё ведь сам себя убеждает, что действует в интересах группировки. в их с вахитом интересах. то ли от собственного проёба глаза отводит, то ли обезопасить пытается их двоих. и от чего? никто туркину ни слова не сказал, что он сделал что-то в салоне не так. это зима пытается ударить побольнее, чтобы только в чувство привести. и их никто ни в чём не подозревает. как и айгуль никто не подозревал ни в чём ещё час назад. удачно нашёл козла отпущения турбо, ничего не скажешь. а вахит вдруг злость видит, направленную на себя, и сиреной в голове гудит: опасно для жизни. они постоянно ссорятся друг с другом, но всё по-дружески. чтоб где-то тумака отвесить, отвести душу, вцепиться, кулаком в скулу, но не со всей силы, не с желанием прибить на месте. теперь вот перед глазами это знакомое, но всегда направленное на других, вытянутое острое лицо. глаза недобрые, в его — вахи — сторону. хочется всё спустить на тормозах. не можется.

эти пустые обвинения, бросаемые друг в друга лишь бы побольнее задеть, ни к чему не ведут. они просто орут, и каждый надеется, что другой услышит, признает чужую правду. и ни к чему, в итоге, не приходят. зима всё думает, думает, думает, в этой тянущейся паузе, как исправить ситуацию. бить в ответ не хочет по-настоящему. не к этому они последние несколько месяцев шли. но он не хочет, чтобы по вине универсама страдала девочка. тут нужен какой-то компромисс, чтобы турбо закрыл тему, не обсуждал больше с чужими, среди своих не поднимал. с девчонкой, зима вынужден признать, всё потеряно — разве что прекратить мусолить тему, чтобы больше не подливать масла в огонь. теперь спасать пора марата, пока не отшит, пока ещё с ними. айгуль изнасиловали, на неё уже огромную вину повесили за несовершённое. адидас младший не должен отдуваться за то, в чём нет ни его, ни айгуль вины. иначе вылетит из группировки. иначе все попытки что-то исправить пойдут коту под хвост.

— да все мы проебались, турбо, все. ты, я, адидас. никто не знал, что этот видак нам боком выйдет. чтобы тебя крайним не делать, давай сделаем крайней айгуль, так что ли? — вахит выдёргивает свой свитер из чужой крепкой хватки и ладонью отталкивает от себя валеру. — кто бы поверил домбытовским, а? мало ли что они придумали, после того как их автора грохнули? ты им помочь так решил что ли? ну, теперь не отвертеться, поздравляю. со слухами со стороны мы могли бы ещё что-то сделать, но когда девчонку свои же топят — тут сомнений уже никаких не будет. ты знаешь, что я выберу поддержать тебя — не её, — если речь пойдёт на сборах о правых и виноватых. на айгуль уже крест ставить можно. но какого хрена ты вообще ставишь меня перед этим выбором?

вахит ту же ладонь впечатывает в грудную клетку турбо, будто хочет куда подальше отодвинуть. выпихнуть из поля зрения, закрыть разговор поскорее. отталкивает от себя больше из желания покончить с ссорой, убрать уже с лица напротив недовольство. и раздражает так замечание: что им, тащиться домой, чтобы закатить эту истерику подальше ото всех? вахит так-то не собирался заводить разговор об их отношениях, думал, решат всё быстро, встряхнёт он друга, добьётся хоть чего-нибудь. оно к слову приходится, параллелью вьётся через весь разговор. и не доходит. разочарование одно.

— да никого тут нет, — хмурится зима. "только чтобы что-то доказать мне": — ори погромче, чтобы точно все услышали.

вахит весь как-то сдувается после очередного озлобленного выпада в свою сторону. "отшивай"? турбо знает, что зима этого не сделает. к чужой девчонке, к марату и то проявляет сострадание, ссорится с валеркой вон сейчас. и как этого самого валеру он отошьёт? туркин то ли знает, на что давить, то ли сам не осознаёт, какой горечью заволакивает грудную клетку вахита после сказанного. зима изнутри кусает щёку, проглатывает предложение, никак не отвечая, всё продолжает буравить взглядом этим на грани разочарования и тоски блевотной. и руками хватается уже в какой-то мольбе подразумеваемой: замнём, давай хоть что-нибудь спасём, пока можем. не исправим сегодняшнего, вчерашнего, давай протянем руку помощи хотя бы марату? не лишай мальчишку нормального — в их понимании — будущего, ведь потом жизни не дадут за помазка.

с их образом жизни о будущем, вообще-то, не думают. да и образ жизни у них, наверное, растёт из невозможности представить, а как там, в этом далёком? но чем больше вахит проваливается в неожиданно возможное — в чудо новогоднее, — тем чаще задумывается: а что там, дальше? впереди новое тысячелетие, а происходящее — будто самый тёмный час перед рассветом. потерпи чуть-чуть, и станет легче, станет понятнее и лучше. как оно там? им с валерой по тридцать, по сорок. научатся ли они жить взрослыми, смогут ли не потерять друг друга, когда затянет в круговорот событий? смогут ли вдвоём выстоять, преодолеть запреты общественные? будущее это видится иногда цветной счастливой картинкой. верится в него порой чуть больше, чем в пацанское. а настоящее всё сгущается туманной поволокой, не даёт притормозить, решить, куда свернуть, чтобы до будущего этого цветного добраться.

зима впечатывается в стену с размаху, с выдохом шумным. пропуская, будто умывая руки, всё продолжая потемневшим взглядом выискивать на чужом лице какие-то признаки понимания, согласия хоть в чём-то.

— и как нам поможет в этом замесе твоя сегодняшняя инициатива? — вахит лепит на лице что-то похожее на интерес. правда, через секунду серьёзнеет, пальцами впивается в удерживающую его руку, оторвать от себя пытается. — турбо, хорош, правда. нам не о слухах и домыслах думать надо, а готовиться к стычкам с другими группировками. мы уже показали, что универсам еле держится. потом со своими решим внутряки, когда всё устаканится.

я теперь стал верить…
ну не в бога, я так переделаться быстро не могу…
а в то, что выше закона может быть любовь,
выше права — милость,
выше справедливости может быть прощение.
© евгений леонов
за спиной вахита неестественно холодная плитка, кажется, будто холод её бежит от затылка по позвоночнику до самых кончиков пальцев ног. уличный мороз словно только сейчас нагоняет, напоминает о не взятой на перекур куртке, укоряет за оплошность. и не понятно, откуда озноб этот: от будто ставшей бесконечной зимы, или это слова валеры, до ужаса не схожие с тем, что внутри, промораживают нутро до самых костей. вахит, прижимаемый к стене, думает: и как они умудряются всего за один вечер так сильно подпортить всё, что строилось несколько месяцев? с юношеским максимализмом резонирует ощущение безнадёги. с безнадёгой — остатки достоинства айгуль. почему валера отказывается понимать, что прав у них обоих на чужие секреты меньше, чем у кого-либо другого? почему не видит очевидной параллели? двойными стандартами выворачивает весь разговор, припечатывает равнодушием к чужой беде. вахиту чертовски холодно, до мурашек на коже, и, может, оттого на лице стынет маской осуждающая решимость. может, и турбо холодно, оттого и нет сочувствия — не пробиться через лёд. вахит на долю секунды жмурит глаза.

курить хочется. вроде бы и так привычную дозу за вечер увеличил раза в два — всё ещё на языке горчит. или это не от сигарет вовсе? зима взгляд опускает на изгиб чужих губ. красивые обычно, созданные для улыбок в его — вахи — сторону, гнутся сейчас в сжатую злобой недовольную линию. с них не хочется слушать обвинения, не хочется знать, что этими губами испоганен весь сегодняшний вечер. с ними хочется тайком делить сигарету на двоих, тихие разговоры, поцелуи. ими валера делит сплетни с маликой. да лучше б целовался, честное слово, и то меньше разочарований. так хотя бы понятно, так никаких вопросов не возникает. теперь думай: турбо хоть на секунду задумался о них? всё так лицемерно, некрасиво получается: мне можно, но у других прав на ошибку нет. даже если ошибка — вообще не их рук дело.

— какая правда, турбо? — зима находит в себе силы на удивление. правда — явно не то, что растрезвонивает всему дк туркин. к сожалению, её "пишут" острые языки, и кто бы знал, что самый острый — у его валеры. он мог наплести что угодно! он мог всё красиво перевернуть в их пользу или, хотя бы, для начала обговорить что делать с ним, с зимой. зима бы помог что-нибудь придумать. они бы вместе как-то нашли способ справиться с тенью, бросаемой на универсам домбытовскими. и что выбрал турбо? клевету. ебать. до сих пор не верится. — после блядок не возвращаются тенью. да на девку страшно было посмотреть. им же на руку развалить нас, да хоть из мести, хоть за их жёлтого.

разговор просто схлопывается. они никак не могут выйти из круга взаимных обвинений. у вахита ничего, кроме приведённых аргументов. чужие доводы не попадают в точку, не дают того понимания, когда можно сказать: хорошо, я принимаю причины, по которым ты так поступил. они все ратуют за универсам. все мальчишки одинаково не хотят, чтобы группировка повторила судьбу дома быта. все хотят, чтобы она была на слуху, была той улицей, что считают сильной, авторитет которой на голову выше остальных. они все живут одним законом. когда турбо говорит о единственной истине, мелькает чудовищная мысль, что такая истина — пацанское, дурное, впитываемое во дворах. вот где они не сомневаются, вот за чем следуют, ни на секунду не задумываясь о правильности. ваха гонит неуместное, пугающее откровение. сам такой же. ведомый, пусть и старший. пацанский закон выше всего. почти выше всего. однажды находится это незыблемое, слишком вечное, пережившее и дворы, и советский союз, и римскую империю. запретное.

— лично меня не воспитывали языком чесать, — огрызается зима последней провальной попыткой достучаться. его учили дела делать, драться за своё. жизнь до недавних событий кажется такой простой: есть неписанные правила, и пока следуешь им — всё идёт своим чередом. их с валерой положение в универсаме — лишнее доказательство преданности делу: вырасти — не значит получить звание супера. они стараются, они улицей живут. летят вверх по "карьерной лестнице", держась друг друга сызмальства, на двоих делят тогда ещё новое и оттого такое заманчивое. с дворовой романтикой, от которой быстро ни следа не остаётся. остаются только незыблемые правила. да, адидас крупно облажался, как и все они. но за адидасом авторитет, и зима, видящий в его поступках отражение чего-то внутреннего, возможно, впервые в жизни подставляет плечо не тому, кого хочется всегда и во всём поддерживать. у самого внутри везувий извергается на помпеи, у самого внутри сгорает что-то в тот момент, когда он сознательно встаёт по другую сторону баррикад от турбо. турбо едва не пламенем в лицо дышит, по расширившимся зрачкам видно, как держится из последних сил, лишь бы не врезать. зима даже хочет этого: кулаки — так привычно. иммунитет за годы вырабатывается к физическому проявлению несогласия, с холодной решимостью можно принять и выбитый зуб, и кровь носом, и фингал, и даже отбитые почки. словесная битва даётся в разы сложнее. головы уже сыпятся, когда они с адидасом вроде рубят их гидре, а там по десять новых отрастает. новых проблемных голов. горчат слова на языке: — всё уже летит к чертям, ты ничего не исправил. ускорил только.

зима всё смотрит на турбо и ищет в нём того валерку, из детства, в котором теплилось ещё что-то доброе, не запятнанное годами разочарований: в родителях, в пропитых на новогодний подарок сыну деньгах, в первом ударе от какого-то пацана, потому что "чушпан" пока ещё. ваха помнит этот горящий взгляд туркина, проникшегося рассказами дяди. ведь в жизни так всё непредсказуемо. правила дают хоть какой-то контроль, и турбо из них складывает что-то наподобие библии. культивирует, взращивает до святого, потому что одно дело: никогда не знать в каком состоянии вернётся отец и другое — получать нагоняй за вполне очевидную ошибку. вахит бы понял, если бы не знал, что они нарушают уличные законы давно и куда хлеще.

готов он. видит вахит, как валера готов. так готов, что лицо адидасова отца побелело на пару оттенков, пока тот сына своего кричал. всё норовился то в милицию позвонить, то аптечку принести, сделать хоть что-нибудь с кровавой картиной. готов он. был бы готов — внимательней относился к подозрительным гостям на своей территории. но турбо отдирает руки, отходит к стене, а зима в каком-то замедленном оцепенении наблюдает за чужими ладонями, темнеющими на плитке. слушает чужое тяжёлое дыхание. первый порыв — подойти, руку осторожно положить на спину, успокоить. чужая вспышка злости — картина неприглядная, почти интимная уязвимость. и причина злости этой — сам ваха, тот, кто всегда должен подставлять плечо, успокаивать. быть той единственной точкой опоры, которая останется даже в момент, когда универсам начнёт их в чём-то подозревать. но чужие слова вгрызаются в голову, прям в мозг, и вахит не сдвигается с места с отрешённостью постороннего наблюдая за с размаху впечатываемым в стену кулаком.

пару долгих секунд вахит укладывает в голове сказанное.

— понятно, — что понятно? кому понятно? и шмыгает за дверь, даже не захлопывая — исчезнуть бы только, — невыразимой точкой аккуратно прикрывая за собой, потому что невозможно терпеть это всё разом. хочется вцепиться, ударить; хочется прижать_ся, забыть_ся, хочется снова чувствовать и давать опору. и пусть кругом всё рушится, пусть адидас сам решает навалившиеся проблемы; пусть с айгуль поступают как знают; будь что будет с маратом, только бы выстаивать вместе, только бы не было этого смазанного разговора в толчке закрывающегося дк. но турбо лезет в это с головой, и зима, несогласный с его методами, слишком близко принимает случившееся с айгуль к сердцу. потому что по понятиям должен быть давно — летом тем — ещё отшит. девочка слишком маленькая, глупая, слабая, она не может дать отпор взрослому пацану. и сердцу своему нельзя сказать: "влюбись в другого, нам нельзя так," — оно тоже слабое и глупое. так схоже, что вахит останавливается на секунду в коридоре, крепко сжимает зубы и затем выдыхает: "блять," — тихое и отчаянное, пока остаётся наедине с собой. но вынимает номерок из кармана растянутых штанов и идёт к выходу, подальше от напрочь испорченной дискотеки и стен, слышавших сегодня слишком много.

недобежать, недоуйти,
недотерпеть, недоспасти.
ноги несут вахита прочь от дк, прочь от турбо, от их разговора, полного взаимных упрёков. они оба взрывные, глупые, умеющие решать проблемы быстро и при помощи кулаков. но то ведь всегда с другими, с теми, кого не жалко. подраться из-за "грустных" букв на ватмане — не то же самое, что по плитке размазать чужую кровь вперемешку с зубами, потому что иначе свою правду не донести. не вдолбить в упрямый мозг, не пробиться иначе в кудрявую голову со своей обязательно верной правдой. зима ведь сам далеко не символ рассудительности, ума и милосердия. не будь за спиной собственной трагедии, постоянных страхов за свою шкуру, он, может, даже поддержал бы турбо. но турбо — та причина, по которой приходится смотреть на айгуль через призму собственного главного косяка. случаи их совершенно разные, но, будь они с валерой чуть менее осторожными, приводят к одинаковому концу. за девчонкой теперь глаз да глаз, чтоб порченную по кругу не пустили, и зима даже думать не хочет, какой итог у его летнего приключения мог бы случиться, окажись валера совершенным принципиальным мудаком. принципиальность в том просыпается только сейчас, не вовремя. дамокловым мечом висят тёрки с улицами, а тут среди своих раздрай и смута. с маратом-то что им делать? что взбредёт в голову отчаявшемуся мальчишке, первая любовь которого рассыпблась на глазах универсама опустошённой оболочкой? видевшему, как свои безжалостно топят ту, за которой сами не доглядели? марат, конечно, со своей слепой верой в универсам, оптимист тот ещё. мразь оказалась домбытовской, но всякий ли универсамовский пацан — образец чести и благородности? нет, зима в своих не сомневается. но объективный взгляд на ситуацию ведёт к удручающим выводам.

зима не знает, как донести до турбо свою точку зрения. удивляется, что у валеры никак не выходит провести ту же параллель после всего высказанного в лицо. и самому никак не понять логику действий: это ж додуматься ещё надо что-то разузнать, пойти и добровольно вывалить толпе. на блюдечке преподнести сплетню. кто ещё тень бросает на их группировку? всё равно что заявить: у нас разлад, самое время ударить по универсаму, пока внутри идут разборки. расправа над жёлтым могла бы на время придержать языки разбрёдшихся домбытовских за зубами. можно было бы что-то придумать, решить что с айгуль, что с маратом, что со слухами делать. турбо возмущался самодеятельности пальто? а сам-то чем лучше? чем лучше кирилла, оставившего ералаша и громче всех зазывавшего потом расправиться с разъездом за несовершённое преступление?

снег размеренно хрустит под ногами шагающего зимы, пока тот прокручивает в голове недавнюю перепалку. перед глазами не ноги, месящие позднюю зимнюю кашу — привычно разбитые костяшки турбо, оставляющие след на плитке. и обидно, и горько, и непонятно до сих пор, почему они вдруг в таком важном вопросе не сошлись. обидно, что его не слышат, не пробиться через стену уверенности в правоте своих поступков. горько, потому что от злости в глазах напротив внутри что-то противно так поджимается в лёгком предвкушающем волнении. зима действительно в тот момент ждёт, что они подерутся, и подерутся не так: отрезвляюще, с юношеским задором и желанием выплеснуть неуёмную энергию, а в настоящем неприкрытом желании навредить. лишь бы дошло. лишь бы прекратить поток несносной чужой "истины в последней инстанции". снег перестаёт хрустеть. вахит поднимает голову, чтобы обнаружить перед собой дверь квартиры зималетдиновых. внутри так холодно, одиноко: и мать на работе, как обычно, и отца не видать ближайший месяц так точно. зима всегда себя таким чужим дома чувствует, когда помимо него ни одной живой души. оттого всегда так сильно любил ночи, когда валера приходил отсидеться: лучше, чем одному. по-семейному, пусть и не семья они друг другу вовсе.

вода в чайнике греется медленно на огне, вахит успевает закурить в кухонное окно. ни табак, ни будущий чай не проясняют голову. в ней так же мерцают видения из чужой злобы и ударов кулака, и внутри всё так же одуряюще гадко. свистит не то собственная фляга, не то всё-таки чайник. вкуса заварки зима не чувствует. неспокойно. на месте не сидится. он вскакивает с табурета, наворачивает круги по кухне. снова садится. снова вскакивает. своя комната, кухня, своя, родительская, гостиная, и всё никак не унять зудящего желания вернуться, вбить в башку кудрявую если не правду свою, то хотя бы надобность тормозить, не рубить с плеча. дать им всем время понять, настолько ли история с айгуль дискредитирует универсам. вахит пытается занять себя чем-нибудь, но сегодняшняя одинокая тишина усиливает своё давление в тысячи раз. тревожно, мыслей много — не заткнуть зудящий чужим голосом укор в голове. не унять свои ноги, упрямо несущие обратно ко входной двери, чтобы накинуть куртку и вылететь на улицу наворачивать круги по знакомым тропам в неясном желании наткнуться на какого-нибудь борзого нездешнего. может, хорошая драка привела бы в чувство. но люди всё компаниями ходят, а вахит, запустив поглубже в карманы озябшие руки, снова шагает с отрешённым видом по улице, петляя по дворам и обходя стороной валеркин дом.

невыносимо знать, что наступит завтра. а завтра наступят последствия. адидас куда-то смывается, пока зима докуривает в туалете, марат смывается, айгуль. остаётся только турбо, его длинный язык и толпа злобных подростков. смесь эта не сулит ничего хорошего: в геометрической прогрессии растут проблемы. вахиту неспокойно, а как остальным? как туркину после их препирательств? зима думает, что зря утащил турбо в туалет: их и правда могли услышать. может, дорога до квартиры или качалки, — или подвала там — остудила бы буйные головы. пришли, может, к какому-то среднему знаменателю, порешали бы вопрос нормально. а то ведь оба на взводе, впитавшие в себя настроение толпы и недавность событий. как им теперь быть, обкромсанными руганью?

все мысли по неразрывному кругу.

спустя пару тысяч размеренных шагов холод кусает щёки и нос, и зима ныряет в знакомый закуток, к подвалу, в котором они давным-давно свили универсамовское гнездо. подальше от качалки, где чахнет над своим златом-черняшкой кащей. шаг, второй. внутри не_ожидаемо не пусто. вахит проходит молча, внутри всё теплеет и сжимается от живого валерки. дурная башка способна найти приключений себе на жопу в состоянии бешенства, и вечное фоновое беспокойство утихает только когда турбо-недоразумение оказывается в поле зрения вахита. который молча шуршит стягиваемой курткой, хранящей на себе морозный холод; молча подходит ближе, молча едва гнущимися после долгого блуждания по холоду пальцами выдирает из чужих несчастные бинты. даже пожурить хочется: что ж ты дело-то до конца не довёл. раз не дома, значит, опять проблемы. вахит за годы выучил чужое поведение, как сюжет любимой книги, наизусть. наливает воды в кружку, ставит поблизости. сам садится сбоку, вытаскивает настойчиво руку со сбитыми костяшками из-под головы бедовой, на колени себе кладёт истерзанную конечность.

— не замотал-то почему? — риторически, ворчанием тихим. зима воду из чашки льёт на пол через чужой ободранный кулак, отирает костяшки в не озвученном: "наворотили мы, прости". пацаны не извиняются. или извиняются всё же, просто по-своему? не хочется ему по второму кругу. плевать что будет, разберутся. всегда разбирались, если вместе.

я был не тот, не тем болел,
не там гулял, не тех жалел.
лови меня, тащи на дно!
мне всё равно.

и мне так холодно, холодно, холодно,
так обо что нынче греться?
в мире, состоящем из бедствий,
что было дорого — всё давно порвано.

никто не помнит ничего из детства.
несмотря на весну, руки не меньше немеют,
у меня ничего кроме скомканных перьев.
никто ни в чём не уверен.

всем одинаково холодно, холодно.
тишина подвала густая и терпкая, с напоминанием о доме, а всё-таки другая совершенно. в ней едва слышным дыханием присутствие валеры ощущается, и зиме разом спокойнее, даже ободранные стены становятся домашними и родными. не оттого, что подвал этот облагорожен относительно былой бомжатской берлоги пацанами за несколько лет до вполне комфортабельной конуры; не потому что часы насижены в этих стенах. только от присутствия турбо, который даже в полутьме и молчании громкий слишком. или это зима, находясь поблизости, всегда периферией сознания сосредотачивается на туркине, заслоняющем ему собой весь мир? когда за стеной нет полного дк, когда все уже давно разбредаются по домам отсыпаться после шумной и богатой на новые впечатления дискотеки, вдвоём куда как спокойнее. не приходится всё время быть начеку, держать ухо востро — не войдёт ли кто, не застукает ли за чем непотребным? даже если непотребства эти — всего лишь слова с неприкрытыми намёками на собственные секреты. да только тащиться в даль — зазря растрачивать злобу, потому подвалу и не достаётся выслушивать перебрасываемые друг другу взаимные осуждения и придирки. подвал укрывает их от косых взглядов, от случайных ушей. а слов-то назло вовсе и не остаётся. всё уже высказали, всё уже выкрикнули прямо в лицо, без прикрас и попыток сгладить углы. растеряли по дороге к укрытию все свои колючки, вернулись друг к другу совершенно оголёнными нервами, открыто ранимыми и оттого обоюдно не желающими бередить только-только закрывшиеся раны.

зиме страшно представить, сколько внутренних уступок пришлось сделать турбо за последние полгода. когда оказалось, что друг — лучший — чувствует к нему категорично запретное. как сложно, наверное, было не сдать, носить в себе, мечтать о том, чтобы всё просто вернулось на круги своя. что вахит однажды скажет ему: "неудачная шутка затянулась," — и больше не надо смотреть исподтишка с боязнью каких-то необдуманных подростковых поступков в свою сторону. как долго валере пришлось выуживать из себя взаимность, как долго с этой взаимностью воевать, не показывая даже ему — вахиту — как глубоко внутри разворачивается свой личный конец света. турбо уступок неосознанных за жизнь сделал несчитанное количество, и зиме вдруг так сильно хочется не ставить запятую вместо точки в их недавнем разговоре. сделать шаг назад, затолкать своё мнение поглубже, пускай всё нутро вопит о неправильности, о необходимости исправить навороченное. но валера лежит на софе этой прохудившейся побитой собакой, и вахит действительно не заговаривает о случившемся.

заштопать важнее, чем развезти по ещё свежим метафорическим ранам соль. вместо упрёка — прикрывая за собой дверь.  вместо недавней мечты внушить своё — вода в кружке, очищающая, но не столько промывающая сбитые в кровь руки, сколько избавляющая от следов ссоры. вместо извинений — пожурить по-доброму, с едва не мамкиной заботой. кто ж ещё о туркине позаботится так? не домашние ведь. домашних вахит сам привыкает заменять с самого детства. когда передаёт во дворе кусок маминого кубите, когда помогает с самого детства коленки противной щиплющей зелёнкой мазать. всё давно на подкорке, всё давно привычкой, залатано мельчайшими подробностями в самых обыденных действиях. они могут ссориться хоть до посинения, но что-то между ними выдрессировано с малых лет, ставшее взаимным и звучащее громче, чем пацанские слова. он наверняка не глядя мог бы замотать руку валеркину. но не лишать же себя повода сосредоточиться на чём угодно, кроме остаточного напряжения между ними. вопрос зимы ожидаемо игнорируется, зато ответный зреет.

— оправдываю кликуху, будет тебе вместо льда, — губы ползут в стороны, сбрасывается первое напряжение. пахнет перемирием, морозной улицей и кровью. вахит, пока рядом никого, аккуратно, с близкой осторожностью проглаживает содранную кожу, стирая в мокрые розовые разводы туалетно-уличную грязь. нет, ну дурак дураком: лежать с несчастным бинтом в руке. вдруг занесёт чего? обычно-то пацанов такая проза жизни не волнует, а нет, если дело касается турбо — в зиме неожиданно иногда просыпается благоразумие и мамины увещевания из детства сами изо рта лезут. спрашивает всё же, маскируя беспокойство под смягчённым недовольством: — холодно?

вахит чувствует на себе взгляд внимательный, щека чуть горит, до желания повернуть голову, встретиться глазами. но он занимает себя неотложной помощью пострадавшему от собственной агрессии и чужой неотступности туркину. после уличного ночного холода даже продутый всеми ветрами подвал размаривает. хочется откинуться на спинку, глаза закрыть и оставить всё на потом, на далёкое и богатое событиями завтра. только с рукой бы закончить. вахит пихает конец повязки под тугой слой, но не отпускает — переплетает кончики их пальцев в вялый замок, вторую руку поверх тыльной стороны ладони чужой кладёт. баюкает словно. на бедре пожатие, привычное уже, только для этих стен чуждое пока ещё. ёкает что-то под ложечкой, не от страха разоблачения, на подкорке высеченного, — от сокровенности, личности жеста, доверенного чему-то кроме квартиры. но рука покидает своё место, сменяется толчком коленки о коленку. вахит выпускает руку валеры, выпрямляется, неосторожно касаясь плечом чужого: с мыслями собирается.

— я и пошёл домой, — опирается локтями о бёдра, проводит ладонью по гладкой голове в отрешённом жесте. — родителей опять нет.

и объяснять не надо: валера лучше кого бы то ни было знает, как вахиту невозможно в родных стенах: как они давят, когда отец с матерью сутками на работе пропадают, и ещё мальчишкой вахит с утра до ночи один по дворам слоняется, когда сверстники доедают ужин и ложатся спать. причины попадания в универсам у парней совершенно разные, но и абсолютно одинаковые тоже: валере слишком много, вахиту слишком пусто. обоим невозможно. универсам зиму занимает обычно: деятельность какая-никакая всё же. валеру к рукам группировка прибирает, чтоб не рос чушпанским сорняком. учит уму-разуму, жизни правильной, выстраданной старшими для тогда ещё скорлупы глупой.

— там думается много, — ему всегда думается много, только сегодняшняя тема самая невыносимая, слишком близкая к сердцу; и без валеры не вытерпеть. вахит не выдерживает, взвивается на ноги, на секунду буквально оставляет — закрыть хлипкую дверь. пусть хоть весь мир ожесточённо ломится, на сегодняшнюю ночь подвал — их личная маленькая берлога, внутри которой нет универсама и других улиц с их проблемами, загонами и претензиями. есть только они вдвоём в коморке, где всё разрешено на один вечер. бухается снова рядом, будто не прерывал разговор. от первого тона, шутливого и обманчиво лёгкого, ни следа не остаётся, снова что-то в груди тяжестью давит. не хочет вахит разбираться, знает, что не достучится, только расстроит снова и тоже расстроится. — сам-то... мог ко мне прийти.

конечно, потому что дома проблемы, к бабке не ходи. но турбо всегда может заявиться на порог к зималетдиновым: после ссоры, после полугода избегания, после драки. что бы ни случилось, зима всегда пустит без лишних вопросов. даст выговориться или посидеть в молчании, когда от отца досталось слишком сильно. не нужно лишний раз напоминать, что валеру он всегда ждёт, как бы ни злился на недавно сказанное, как бы ни пытался сам побольнее задеть, только бы это помогло пробиться сквозь упёртую уверенность. зима никогда по-настоящему от турбо не отворачивается, и преданность свою проверяет достаточно долго, чтобы видеть всю серьёзность своего падения в валеру. если кто и признает поражение — это будет он, вахит, потому что иначе останется разве что тоской захлебнуться, по крупицам охраняя память о паре самых счастливых месяцев своей жизни.

на заре я не один под небом.
мой мирок размера вселенной.
почему ты думаешь о том же?
мы так похожи, мы так похожи.
дождь не смоет и части наших
общих страшных переживаний.
если и дальше такая жизнь, то
один из нас убьёт второго.
"хорошо" валерино расходится волнами по телу вахита и согревает не хуже домашней батареи. подвал обычно отапливается разве что дыханием гурьбы мальчишек и отсутствием какой бы то ни было вентиляции, да вот сегодня — теплотой поспешного ответа. улыбка сползает с лица, остатками оседая в приподнятых уголках губ. зима сосредоточенный, или только делающий вид, будто поглощён своим занятием, молчит, но старательно пытается сильно не елозить грубоватой текстурой бинта по пострадавшим костяшкам. тихая забота. будь бы тут кто — не прикопался. бинт заканчивается, и заканчивается причина оттянуть неизбежное. но зима упорно оттягивает.

рука в руке, шершавая с улицы, туго обмотанная бинтом, она родная и привычная. зима не раз ощущает её на себе: на колене, на клетке грудной, на предплечье, изредка — шеей. широкая, сильная. раненая ранимым валерой. зима вообще в последнее время часто ставит себя на место других, и эта дрянная привычка выходит боком, оттуда и лезут эти успокоительные жесты, которым не место среди будущих и бывалых уголовников. но вахит не может удержаться, не может не сдавить осторожно в ладонях пострадавшую валерину руку, всё ещё видя в ней сжатый от бессилия кулак, ударивший со всей дури по стене. привычно уже, да хорошо, что не по лицу зимы. он не боится драки с валерой как таковой, но в груди селится страх увидеть однажды вместо желания шуточно отмутузить за какую-нибудь мелочь вполне ощутимую жажду ударить всерьёз. знакомый страх, едкий, носимый зимой давно-давно, пока валера не дал надежду на лучшее. ночь, обещавшая когда-то светлое будущее, на деле дала лишь короткую передышку перед новыми опасениями и целой вереницей мелких попыток урвать своё украдкой. так хочется иногда простого мира, без заморочек: живи как хочешь, делай что хочешь, люби кого хочешь. к сожалению, им "везёт" родиться в худшем из миров. или времён?

чужое дыхание сбоку, такое размеренное и удивительно спокойное, веет каким-то домашним уютом. зиме хочется махнуть рукой, забрать турбо с собой, вернуться в квартиру, чтобы обжить её уже наконец, пока там так пусто. пока можно поверить, что у них своё семейное и нормальное, кем бы они ни были. как бы запретно это ни было. но такое хрупкое временное перемирие, за которое и хвататься-то бессмысленно, так не хочется рушить. вахит понимает, что тему придётся закрыть. придётся поднять ещё раз, и лучше это сделать там, где между ними повисло тонкими нитями подобие понимания; на уровне устоявшегося всего за пару месяцев. или всё-таки лет? откуда пришло знание, что рядом будет тепло и спокойно, как бы они ни рассорились совсем недавно? как будто с детских стычек, когда ругались из-за порванного мяча, пошла привязанность друг к другу. выстраивалась годами по крупицам, пока не стянула прочным обручем — что бы между ними ни встало, они всегда притянутся обратно. не смогут надолго оборвать связь. как зима мечтает о чём-то далёком, едва ли вероятном, так иногда нет-нет, да закрадётся в голову опасение: наиграется валера с запретным, попробует так же, как однажды попробовал пойти против общества, вступив в универсам, и решит, что вот тут хватит с него. зима, вечно внешне спокойный, на деле очень много сомневается. принимает, пока дают, и так страшится мига, когда всё оборвётся. цепляется даже вот сейчас за дыхание это размеренное, за улыбку сбоку мимолётную, откликнувшуюся на его недавнюю такую же. впитывает, как будто совсем скоро лишится. если не валера попробует всё закончить, так кто-то узнает. они осторожны, они не допускают лишнего у всех на глазах. так кто скажет, что они больше, чем лучшие друзья? но долго они протянут?

упоминание квартиры пронизывает большим холодом, чем собственные едва отогревшиеся о чужую руки. пустая постоянно, теряющая важные кусочки пазлов: валера, мама и папа. они то встают на место, то снова отходят от пазов. и вахит, раз за разом сталкиваясь с этой неполной картиной, в подвале ощущает себя едва ли не больше дома, чем пару часов назад, пока сжимал в руках чашку с чаем. но в квартире безопасно, в подвале — нет. и закрытая дверь — едва ли хорошая преграда для особо отчаявшихся. пацаны-то условились без нужды не запираться, чтобы всегда у всех доступ был к убежищу. но сегодня день-исключение. сегодня поразительно многое идёт не так, чтобы отказать себе в маленьком нарушении правил. комната-берлога превращается во вселенную для двоих. в воздухе звенит от осторожных фраз, куцых, оборванных. требующих заткнуться и дать молчанию сделать больше, чем словам. зима косится в сторону турбо. от сквозящей в чужих словах невысказанной вины немного колет, почти как от натянутого к дискотеке свитера, под которым зима покрывается мурашками. вместо теплоты в животе разливается что-то ядовитое и вязкое: зачем он так накинулся на валеру в этом злосчастном дк? обоим теперь некомфортно, обоим теперь непонятно, что и как дальше. чем заткнуть дыру непонимания? от пазла домашнего откалывается ещё пара кусочков с изображением туркина, и зиме так отчаянно хочется вцепиться снова ему в руку, чтобы просто остановить ощущение чего-то неизбежного, нависающего над ними тенью. неуверенность валерина звучит настолько непривычно, что вахиту с огромным трудом удаётся заставить себя не прервать его на полуслове. кажется, будто турбо не может поверить, что они не подрались. едко так тон вгрызается в мозг, режет уши. зима пробует по-другому. смягчить.

— тебе станет легче, если я всё-таки втащу? — вместо этого он медленно поворачивается лицом к турбо, плечом упираясь в отвердевшую со временем ткань спинки дивана и слегка сгибая ногу. смотрит внимательно, но со смешинкой едва ощутимой: я не серьёзно, валер. по настоящему не стану. не тебя. на вспышке злости, белеющей сейчас на фоне валериной кожи зима внимание не акцентирует, хотя знает, что прилететь должно было не плитке, а ему, за лишние споры и сомнения. глаза медленно опускаются, зима дослушивает, заметно теряя веру в возможность закончить на более лёгкой ноте. впрочем, в этом он никогда не был хорош. вахит молчит какое-то время, взглядом водит где-то в районе чужого предплечья. шелестит тихим замечанием: — оба хороши.

и что делать с валериным упрямством? со своим? выбор у зимы небольшой: то ли по второму кругу препирательства начать, то ли согласиться. он не согласен ни со сделанным, ни с тем, что турбо, возможно, планирует. не может разговор про помазков ни к чему не привести, не может забыться после яро принятой подачки-сплетни выпущенный слух. правда или не правда — не важно уже. толпе не объяснишь, каждому не вдолбишь, кто виноват по-настоящему. никто не знает, что случилось в "снежинке", и универсамовским остаётся только смутно догадываться, что скрывается под потерянным видом айгуль и заверением вовы, что с домом быта покончено. остаётся только лепить из крох информации, что придётся. зиме жаль, что вместо правды получилось чудовище франкенштейна. ничего уже с этим не сделать, и потому вахит на выдохе говорит:

— знаю, — потому что давно решает, что валера куда важнее, чем принципы и собственная гордость, оставшаяся лежать на снегу, выкрашенная его собственной кровью и придавленная извинениями адидаса. — всё равно ничего уже не поправишь... валер, давай марата только не трогать, ладно? хрен с ней, с девчонкой, а своего пацана вытащить надо.

зима никогда не признается даже себе, что, пользуясь закрытой дверью, придвигается ближе и тычется лбом в чужую шею и щекой о плечо, не от усталости после богатого на события вечера, а чтобы только не слышать ответа турбо. не видеть ответа на таком же разбитом ссорой и потерянном лице. простой жест гнёта вселенской усталости, лишь слабый намёк на ласку, пока их накрывает неестественной и такой редкой тишиной. не хочется видеть, что валера, в отличие от него, не готов поступаться, если не принципами, — хотя бы мелочами. столько неприятных открытий за одну дискотеку: и вся их жизнь такая, грубая, непримиримая, суровая. она откусывает по кусочку от единственного островка, где можно быть собой, принятым не как зима, — как вахит: со всеми слабостями, без напускной суровости, пропитавшей до самых костей. островка, где открываются грани личности, которые приходится глубоко хоронить в себе обычно, потому что не место им среди уличной группировки.